Диего Маттеи SJ

В 2024 году азиатская женщина из Южной Кореи впервые получила Нобелевскую премию по литературе — Хан Ган 1970 года рождения, «литературная дочь» писателя Хан Сын Вона. Шведская Академия присудила ей престижную награду «за насыщенную поэтичную прозу, где вскрыты исторические травмы и продемонстрирована хрупкость человеческой жизни». «Хан Ган — читаем в пояснительной записке — с уникальной ясностью осознает связи между телом и душой, живыми и мертвыми; благодаря поэтичному и экспериментальному стилю она стала новатором в современной прозе».

Решение Академии удивило, поскольку писательница относительно молода и не слишком многословна: в ее послужном списке лишь пара десятков сочинений, в их числе поэзия, несколько рассказов, восемь романов и пара эссе. С другой стороны, перед нами редкий случай присуждения награды автору, пишущему на языке, не принадлежащем к европейскому Западу. До Хан Ган премию получали: китаец Мо Янь в 2012 году, японец Кэндзабуро Оэ в 1994-м, египтянин Нагиб Махфуз в 1988-м и японец Ясунари Кавабата в 1968-м.

Хан Ган родилась 27 ноября 1970 года в городе Кванджу, в возрасте 9 лет с семьей переехала в Сеул, где изучала корейскую литературу и вот уже много лет преподает креативное письмо. Нобелевскую премию предварили другие престижные награды мирового уровня, в их числе Международная Букеровская премия в 2016 году за Вегетарианку и премия Malaparte в 2017-м за Человеческие поступки.

На сегодняшний день в Италии доступны пять книг Хан Ган: Выздоровление[1], включающее две новеллы (первая дала название сборнику, но вторая — от 2000 года — более известна: Плод моей женщины). Далее следуют: Вегетарианка[2] (опубликована в Корее в 2007 году), Час греческого[3] (Корея, 2011), Человеческие поступки[4] (Корея, 2014). Книга Не говорю прощай[5] (Корея, 2021) вышла в Италии в ноябре 2024 года, примерно через месяц после присуждения Нобелевской премии. На культурную — а не только географическую — удаленность указывает тот факт, что первые три текста, выпущенные по-итальянски издательством Adelphi (Вегетарианка, Человеческие поступки и Выздоровление) были переведены с английского (переводчик Милена Земира Чиччимарра) и только последние два (Человеческие поступки и Не говорю прощай) непосредственно с корейского (переводчик Лиа Йовенитти, редактор Чиччимарра). Итальянскому читателю поэтическое творчество корейской писательницы, которая в 1993 году начала с поэзии свой литературный поиск, сегодня увенчанный Нобелевской премией, остается пока не известным.

В этой статье поговорим о книгах в том порядке, в каком они были написаны, а не в каком появились итальянские переводы.

«Выздоровление»

Первая новелла, Выздоровление[6] — о молодой женщине, которой пришлось пережить смерть старшей сестры. Тотальное молчание некогда установилось между двумя женщинами из-за решения, принятого старшей (в чем оно состоит, мы не расскажем, чтобы не портить читателю впечатление от чтения), а младшая в него вовлечена, став молчаливой свидетельницей. За это она наказана, отдалена, задавлена гнетущим молчанием, потому что «она там была и знает».

После смерти сестры для оставшейся начинается пора чувства вины и вопросов: могла ли она поступить иначе, могла ли восстать против навязанного молчания? Горькое сознание собственной холодности и отстраненности претворяется в рану на лодыжке. Рана, которую героиня лечить не хочет, заживает на удивление медленно. «Выздоровление», вынесенное в название, — одновременно физическое и духовное; телесное становится символом трудного примирения с собой и бессознательного отказа пережить сестру. На это ясно указывает финал — впрочем, только временный. А временный он потому, что писательница, с высокой точностью, открывает в ходе повествования окошки в будущее: «Ты не знаешь, что через два дня», «не знаешь, что больше месяца спустя», «не знаешь, что однажды холодным утром», «что однажды днем во вторник», «что однажды воскресным вечером», «не знаешь, что будешь упорствовать».

Вторая новелла, Плод моей женщины[7] — о молодой женщине, которая медленно превращается в дерево. Повествование ведется от первого лица — мужа, и все же оно очень женственное в своей пульсирующей чувствительности. Главный герой — тело женщины, которое медленно меняется, черствеет, деревенеет при отсутствии физической близости с мужем, в молчаливом отстранении и отчуждении — таковы отношения в этой паре. Персонажи мужского пола не только в этом рассказе, но и в Вегетарианке, мелки и агрессивны. Творчество Хан Ган обличает общество, все еще слишком мужское, почти шовинистическое.

Процесс в какой-то момент начинает выглядеть как эволюция, потому что трансформация влечет за собой «контакт» с окружающим миром, способность глубоко «чувствовать», что происходит вокруг нее, при очевидной узости мужа. «Чувствую, как распускаются бутоны и раскрываются лепестки в местах близких и дальних, личинки выходят из кокона, собаки и кошки рождают детенышей, дрожит и колеблется сердцебиение у старика в соседнем здании, бланшируется шпинат в кастрюле на кухне этажом выше, букет только что срезанных хризантем поставлен в вазу рядом с граммофоном в квартире под нами»[8].

Течение рассказа, к удивлению читателя, прерывается, когда внезапно голос женщины начинает звучать от первого лица — это диалог с матерью, смесь воспоминаний, тоски о прошлом и светлых моментов, прозрений и сожалений: «Мама. Я уже не в состоянии писать тебе писем. […] Солнечные лучи, проникавшие в мою нагую плоть, так были похожи на твой аромат, что я встала на колени и позвала: Мама, мама. И никаких других слов»[9].

Превращение в дерево — мягкое восстание против мира? Эудженио Джаннетта пишет: «Хан Ган почти во всех своих текстах проявляет интерес к экстремальным жизненным ситуациям и рассказывает о них в метафорическом стиле, часто поэтичном, неровном, где все по существу, но он заряжен своеобразной материальностью: ее составляют лаконичные фразы, краткие предложения, точеные тексты с точными описаниями — живыми, самобытными, телесными, способными на некую сенсорную стимуляцию, а также частым результатом будут внутренние состояния, связанные с неблагополучием»[10].

«Вегетарианка» и «Час греческого»

Роман Вегетарианка, принесший автору мировую славу, был написан в 2007 году. Переведенный на английский в 2016-м, в том же году он стал первой корейской книгой, получившей Международную Букеровскую премию. Роман, куда перекочевали догадки и образы из предшествующей новеллы, состоит из трех частей, названных, соответственно: «Вегетарианка», «Монгольское пятно», «Зеленое пламя». Главная героиня Ёнхе показана нам с точки зрения окружающих, а это муж г-н Чон, зять и сестра Инхе. Муж видит в ней женщину, ничем не привлекательную: ни физически, ни интеллектуально, ни темпераментом.

Узкий, отчужденный и высокомерный взгляд супруга меняется, когда женщина вдруг и неожиданно становится вегетарианкой. Это решение вызывает большое удивление, открытое замешательство и прямое отвержение в семейном кругу. Выбор в пользу растительной пищи продиктован отнюдь не идеологическими или идеалистическими причинами. Очень скоро выясняется, что женщину мучают кошмары, а в них кровь и насилие, отчего героиня глубоко потрясена. Ей снится «длинная бамбуковая трость, а с нее свисают огромные куски кроваво-красного мяса, еще кровоточащие. Я пытаюсь пройти мимо, но мясо… нет конца мясу, и никакого выхода. У меня кровь во рту, одежда пропитана кровью и прилипла к коже»[11]. Сны повторяются, становятся еще ярче: «Мне снится убийство. Я кого-то убиваю или умертвляют меня… Отличия смутны, границы размываются. […] Теперь сны приходят чаще, чем можно сосчитать. Одни накладываются на другие, жуткое наслоение. […] Убийца я или жертва — переживание слишком четкое, чтоб не быть реальным»[12].

Вывод прозрачен, болезненно ясен. Все мы несем груз насилия и пытаемся его замаскировать. «Все начинает казаться необычным, словно я приблизилась к оборотной стороне. Закрыта за дверью без ручки. Возможно, только теперь я стою лицом к лицу с тем, что всегда тут было. Темно»[13]. Насилие не только в снах, но и вокруг нее, в базовых отношениях: муж со своими безжалостными суждениями и взглядом человека, все меряющего по себе; семья и родители. Сцена семейного обеда поражает тем, как агрессивно отец, бывший солдат на вьетнамской войне, обращается с дочерью, насильно заставляя есть.

Во второй части — «Монгольское пятно» — действие происходит спустя два года. Женщина получила от мужа документы о разводе, «памфлет» об отвержении в современной форме, напоминающий библейские реалии. Теперь мы видим героиню глазами зятя, видеохудожника, ведущего тайную жизнь за спиной у жены Инхе, старшей сестры Ёнхе. И снова двигателем сюжета выступает сон. Герою снятся два голых тела, мужчины и женщины, их кожа покрыта рисунками цветов и растений. Он обращается к свояченице и, не встретив значительных препятствий, убеждает ее поучаствовать в видео-проекте.

Героиня теперь все дальше отступает от мира, крепко держась на вегетарианском якоре. Ее фигура напоминает осанку весталок, настолько спокойную, что окружающим неловко. Она на все готова, лишь бы прекратились сны, до сих пор ее терзающие[14]. Пользуясь библейскими образами, чуждыми литературному языку писательницы, но хорошо знакомыми западному читателю, можем истолковать состояние героини как желание вернуться назад, в райские времена, в первозданный сад, где нет ни насилия, ни стыда за свое тело. В «Монгольском пятне» элемент телесности тоже занимает центральное место и на каком-то этапе определяется как «священное», слияние человеческого, животного и растительного элемента, «явление первозданного времени», «вечности».

В третьей части миновал еще год. Разоблаченный женой, муж сбежал, оставив ее одну заниматься ребенком. Ёнхе переживает очередной психотический срыв. Неустойчивое равновесие утрачено, и женщина помещена в клинику, откуда убегает, и находят ее в лесной чаще с безумным намерением стать деревом. Ее состояние критическое: от жесткого вегетарианства она перешла к явной форме нервной самоубийственной анорексии, отказываясь от всякой пищи.

Третья часть заключена в рамки встречи сестер: старшая в последний раз навещает младшую и пытается убедить ее вернуться к еде, пока упрямство не привело главную героиню к окончательной и безвозвратной госпитализации в интенсивной терапии. Повествование составлено в отчаянных тонах. Корни вегетарианского выбора только углубляются. В этой части потрясает описание борьбы Ёнхе против попыток ее накормить; обе сестры тяжко угнетены; спокойный и мирный тон новеллы Плод моей женщины сменяется мучительным в Вегетарианке.

Андреа Де Бенедеттис пишет: «Хан Ган выбрала главным героем своей прозы тело, в первую очередь женское, забытое, если не умерщвленное нескладным мужским обществом. А через тело она раскрывает более масштабные вопросы: от домашнего насилия до клаустрофобных общественных процессов»[15].

Обратившись к библейской символике по прочтении этого романа, на сегодня самого известного из трудов корейской писательницы, зададим вопрос: можно ли провести параллель между Ёнхе и великими библейскими пророками? Коммуникативные намерения очевидно различны, однако есть нечто общее, что принуждает к самокритике по фундаментальным темам справедливости и обращения к человечности, против насилия. Можно ли сопоставить радикальный отказ от мясной пищи с пророческими жестами-действиями? В Ветхом Завете названы 32 таких жеста, некоторые из них широко известны: в 3 Цар 19, 19–21 Илия бросает плащ на Елисея, что означает возведение в чин пророка; в Ос 3, 1–5 пророк женится на прелюбодейке и живет отдельно от нее, без сексуальных отношений, как Израиль лишится самоуправления и богослужения, чтобы потом вернуться к поискам своего Бога; в Ис 20, 1–6 пророк ходит три года без одежды и обуви, как военнопленный, символизируя будущую участь Египта и Эфиопии. Но самые знаменитые — жесты Иеремии: льняной пояс, спрятанный в скале у Евфрата (ср. Иер 13, 1–11); безбрачие; бездетность; уклонение от участия в скорбных церемониях и пирах (ср. Иер 16, 2–4.5–7.8–9); разбитый кувшин (ср. Иер 19, 1–2.10–11); ярмо на шее (ср. Иер 27, 1–3) и покупка поля у двоюродного брата (ср. Иер 32, 1.7–15). Самый экстремальный жест — у Иезекииля: пророк должен пролежать на левом боку 390 дней в знак вины Израиля, а затем 40 дней на правом во искупление грехов Иуды[16].

Ёнхе сделала свой выбор не по эстетическим или идеологическим причинам: это выбор инстинктивный и необходимый, его требует совесть, чтобы занять четкую позицию против насилия, присутствующего не только в биографии героини, но и в истории, и — можем сказать, посмотрев еще шире, — в состоянии человека, вышедшего из изначальной райской невинности. Ёнхе — почти пророк, она задает очень важный вопрос: можно ли выбраться из спирали насилия? Эудженио Джаннетта говорит о «пути разрушительной трансцендентности и экстатического распада»[17].

Следующий роман, Час греческого, по мнению Дженнаро Серио, «более всех трудится над тем, чтобы установить со своим читателем неоднозначную связь […], самый “литературный” роман Хан Ган и самый уклончивый; в центре внимания — символический и конкретный ряд семантических вопросов, кропотливо выстраивающих хрупкий мост»[18].

В этом романе очень насыщенное поэтическое ядро: чередуются главы, в которых мы выслушиваем голос мужчины от первого лица и точку зрения женщины от третьего лица. Общее у них — физическое состояние, отсекающее их от внешнего мира, как меч разделяет ночью женщину и мужчину в средневековой легенде[19]. Мужчина страдает от болезни, ведущей к слепоте, а женщину поразила афазия в тяжелой форме, отнявшая не только голос, но и доступ к словам, даже в мыслях.

Снова мы видим, что Хан Ган выбирает экстремальные экзистенциальные ситуации, которые в своей радикальности становятся метафорой общечеловеческих положений: в данном случае речь идет об одиночестве и отчуждении, о боли и утомлении. Мужчина и женщина знакомятся в аудитории на курсах греческого языка: он преподаватель, она одна из учащихся. Греческий язык, мертвый и в свою очередь экстремальный в силу удаленности от корейского культурного мира, — эквивалент отчужденности героя, выросшего в Германии, а теперь и эквивалент одиночества — по возвращении на родину — в обществе, где все такие же, как он, и азиатское происхождение не выделяет его из толпы. Для героини это дверь к восстановлению дара речи: чтобы то, что ее блокирует в глубине, снова открылось, подобно тому, как в юности аналогичная ситуация — временный мутизм — завершилась с открытием французского слова bibliothèque, явно во вкусе Борхеса, с чьей фразы начинается роман: «Между нами был меч»[20].

Два знаковых элемента задают характер роману. Первый — греческий язык, с его грамматической сложностью, позволяющей каждому слову существовать самостоятельно, демонстрировать полноту смысла, не нуждаясь в связях. Здесь, по-видимому, отражено то желание самодостаточности, какое выказывают, хотя и по-разному, оба персонажа. Он говорит: «Однако именно благодаря сложной грамматической системе — и тому факту, что язык мертв уже столько веков, — я его ощущаю как спокойную и надежную комнату. […] Тогда-то писания Платона начали притягивать меня, как магнит. […] Подобным же образом раньше я был очарован буддизмом, начисто рассекающим связь с чувственной реальностью. Почему же я обречен терять видимый мир?»[21]

Второй элемент — философ Платон, с философией идей, выражающих состояния полноты, красоты и вечности: возможна ли жизнь, текущая по этим параметрам? Исключающая несовершенство? «Смерть и разложение априори отклоняются от Идей. Мокрый снег, который тает, превращаясь в слякоть, не может соответствовать Идее. […] Необходим свет, хотя бы слабый. […] Прекрасное и возвышенное, даже в бесконечно малом объеме, непременно нуждается в свете доброго знака. Как говорить об Идее смерти и разложения? Все равно что о круглых треугольниках!»[22]

Может показаться, что финал противоречит стремлению обоих к чистоте, и болезненный предел, обоими олицетворенный, ведет не к закрытости и смерти, как героиню Вегетарианки, но побуждает открыться друг другу в той форме, для какой каждый служит носителем. Как утверждает писательница, Час греческого заканчивается благополучно, в отличие от предыдущего романа, и рассказ, рожденный как текучая нарративная проза, постепенно становится все лиричнее и поэтичнее, а в финале «измельчается» на отрывки мыслей и воспоминаний и наконец на отдельные поэтические слова или фрагменты, цветные и живые только внутри калейдоскопа[23]. В Часе греческого кошмарные сны тоже играют важную роль, равно как и телесный элемент, столь любезный писательнице: «Я просто и спокойно констатирую, что нет иного мира вне сна, куда можно снова сбежать»[24].

«Человеческие поступки» и «Не говорю прощай»

Исследовав пограничное человеческое состояние, очень деликатно и глубоко, а также использовав смысловую силу телесности, Ган обращается к Истории. И то, что прежде служило фоном, теперь выходит на первый план, становится предметом нарративного изучения. Мы соглашаемся с Эудженио Джаннеттой, когда он пишет: «Еще одна фундаментальная черта писательницы — движение между тревожными, кошмарными образами и естественной склонностью к свидетельской литературе, к поиску истины»[25].

Выказывая зрелое социальное и историческое сознание, Ган рассматривает два эпизода из корейской истории. Первый — так называемое «восстание в Кванджу», имевшее место в 1980 году. Об этом событии идет речь в Человеческих поступках. Второй эпизод — децимация тысяч жителей острова Чеджу с конца 1948 по 1949 год[26], сразу после войны, по подозрению в симпатиях к коммунистическим идеям. В обоих романах очевидно намерение составить «свидетельство»: правда — приоритет для писательницы. Книга Человеческие поступки вызвала волнение в широких кругах корейского общества, и писательницу в разных формах бойкотировали — чему, возможно, положит конец присуждение Нобелевской премии.

Книга Человеческие поступки излагает точку зрения пятнадцатилетнего Тонхо, чью память Ган, как она пишет в эпилоге, хочет защитить: оказать поддержку невиновному, что ценно не только для него самого, но для всех, кого в тех событиях жестоко сокрушило военное насилие. Лия Йовенитти утверждает: «В послесловии автор признается, что почувствовала себя призванной написать эту книгу, увидев фотографии беззащитных жертв»[27]. Так, Ган пишет: «До сих пор помню тот момент, когда мой взгляд остановился на обезображенном лице молодой женщины, с чертами, порубленными штыком. Тихо, без шума, что-то хрупкое внутри меня сломалось. Что-то такое, о чем я даже не подозревала до тех пор, что оно есть»[28].

Эпизод, на который ссылается писательница, — демократическая манифестация, проходившая в городе Кванджу 18 мая 1980 года: студенты университетов и многие граждане вышли на площадь, требуя от военного режима, тогда управлявшего Южной Кореей, провести демократические реформы. Ответ был кровавым, жертвы исчислялись сотнями; по некоторым оценкам, общее количество достигло 2 000.

О тех днях рассказано в первой из шести глав. Главный герой — школьник Тонхо, в критические часы перед прибытием войска за ним «следует» голос, ведущий повествование во втором лице единственного числа, щемящим тоном вовлеченного участника. С первых строк проза лирична и сострадательна: «Ты открываешь глаза, чтобы проник только тонкий лучик света, и смотришь на деревья гинкго перед Областным центром. Кажется, что среди ветвей ветер хочет принять видимую форму. […] Когда открываешь глаза полностью, очертания деревьев становятся нечеткими, размытыми. Скоро тебе понадобятся очки»[29].

За первой следуют еще пять глав. Герои — другие юноши и девушки, едва достигшие двадцати лет. Давая высказаться то одному, то другому, Ган добирается до 2002 года. Так мы наблюдаем за эволюцией корейского общества. Последнее слово оставлено матери Тонхо в 2010 году. Если в предыдущих романах тело выражало глубокую тревогу и жажду невинности, то здесь — тела с чудовищными ранами, окоченевшие трупы, изуродованные жестоким разложением. Раненые, истерзанные, скрюченные, изъязвленные тела. Когда заживают физические раны, остаются эмоциональные и межчеловеческие. Пленник в конце концов доходит до самоубийства, работница замыкается в отстраненном молчании — это единственное, что ей позволяет продолжать жить. Неспособность к ментальной концентрации препятствует возобновлению учебы, неспособность к интимным отношениям не дает возможности создать семью, даже базовую потребность в сне отрицают неотступные кошмары, потребность забыть не удовлетворяется. Все это — шлейф от тех дней, вместе с социальным остракизмом, которому много лет подвергались те, кто оказался вовлечен, даже случайно, в тогдашние протесты. Человеческие поступки — насыщенная, пульсирующая книга, скорее книга памяти, чем осуждения. Чтения достаточно, чтобы изумляться, сочувствовать, возмущаться, страдать. И думать.

Благодаря распределению на шесть четких частей, каждая в своем времени, и написанных с разных точек зрения: одни от второго лица, другие от первого, третьи от третьего, — писательница достигает эффекта призмы и вовлекает читателя своей манерой письма, выдерживая «осанку» ума и сердца — уважительную, точную, внимательную к деталям, человечную.

К историческому жанру принадлежит и последний роман, Не говорю прощай. Название программное: выражает намерение не забывать, не дозволить беспамятству пасть на десятки тысяч погибших на острове Чеджу с конца 1948 года и в первые месяцы 1949-го, когда военные бригады выходцев из Северной Кореи, правых националистов, были направлены сражаться против предполагаемых сторонников коммунизма. Бойня унесла жизни рыбаков и бедняков, многих женщин и детей; семьи и целые деревни стерты с лица земли. Ган хочет назвать вещи своими именами, чтобы лучше и глубже понять, «перечитать историю и ее зверства в этическом измерении, инновационно подходя к одной из больших тем XX века — страданию и злу, а также утрате человечности, характерной для всех диктатур»[30].

Поэтому Не говорю прощай — это прежде всего история насилия и преступлений. Это женская история, поскольку на первом плане две молодые женщины, а на втором — пожилая мать одной из них. С первых же страниц в голосе рассказчицы по имени Гёнха мы слышим саму писательницу. Этот выбор она сделала, скорее, в силу ответственности, чем из автобиографических намерений. Словно она хочет до нас донести, что голос, звучащий в ходе романа, принадлежит ей, а не другим, и что литературный вымысел работает на событийную канву и служит весьма прозрачным покрывалом. Главная героиня — журналистка, она написала книгу о событиях на острове G[31], а теперь переживает личные трудности.

Сюжет очень прост: подруга Инсон, в прошлом фотограф и давняя коллега, лежит в больнице в Сеуле и просит навестить ее как можно скорее. Гёнха спешит к ней и слышит неожиданную просьбу: немедленно вылететь на остров Чеджу, чтобы в тот же день добраться до дома, некогда принадлежавшего матери Инсон, и напоить маленького попугая Аму, которого Инсон оставила без попечения, когда серьезно поранила руку и была перемещена в Сеул. К некоторому недоумению читателя Гёнха соглашается и через несколько часов прилетает на остров. Сильная метель затрудняет путь к дому, расположенному в центре острова; снежная буря усиливается, и мало осталось часов до темноты.

На самом деле двух женщин вот уже немало лет тесно связывает художественный и фото-проект. Непредвиденные обстоятельства и случайности помешали его реализовать, а состоит он в том, чтобы посадить 99 деревьев и снимать их в то время, когда они постепенно покрываются снегом. Гёнха, замотавшись на работе, покинула проект, а Инсон тайно продолжала им заниматься. Оказывается, весь материал уже готов. Из чувства ответственности перед подругой, пострадавшей при работе над проектом, Гёнха не может не выполнить просьбу.

Первая половина романа — только описание путешествия. Уже кажется, что героиня заблудилась и замерзнет насмерть (описание снежной бури и наступающей темноты порой звучит мучительно), но она добирается до дома, и с этого момента проза писательницы открывается невозможному, фантастически предъявляет истину. То ли во сне, то ли в воображении перед подругой предстает Инсон, и реалистичное повествование об усилиях по поиску света и тепла в сельском жилище сопровождается парадоксальной естественностью, с какой женщины начинают говорить и вспоминать.

Роман начинается со сна. Падает снег на морском берегу, растущие волны все сильнее и быстрее накатывают на куски дерева (возможно, это надгробия). Поднимается прилив. Внезапное осознание того, что вода может разрушить могилы и унести с собой погребенные трупы, вызывает тревогу и намерение такого не допустить. Снова, как и в других романах Ган, кошмарный сон становится отправной точкой. Поэтому не удивляет, что семейная история Инсон и ее матери рассказана в тоне кошмарных снов. И на страницах этой исповеди образ любезной, но в сущности незначительной старушки предстает в совсем другом свете.

Несколько заключительных мыслей

Мы расположили работы Хан Ган, переведенные на итальянский, в том порядке, в каком они были написаны, а не опубликованы. Это решение, думается, позволило проследить за эволюцией нарративного поиска: постепенно автор переходит от личных историй к масштабным историческим событиям, сохраняя при этом ряд элементов, обозначенных в нашей статье (допускаем, что она слишком проста и даже недостаточно точна для знатоков творчества корейской писательницы).

Первый элемент — осознание вины и невозможности назвать себя невиновным. Насилие, начиная с Выздоровления, присутствует в сюжетах работ Хан Ган, становясь ключевой темой в Вегетарианке и далее. Если первый ответ, найденный писательницей, интимен, выражен в форме личного протестного жеста, в последующих книгах речь звучит отважнее, становится памятью и повествованием, обличением, с одной стороны, и путем примирения — с другой.

Еще один элемент проходит красной нитью: растительный и древесный. Несколько лет назад Ган сказала, что в молодости ее глубоко потрясла строчка поэта И Сана: «Полагаю, что людям следовало бы быть растениями». Растения становятся главными героинями в книгах Плод моей женщины и Вегетарианка. Деревьям доверена память об умерших на острове Чеджу в романе Не говорю прощай. При всей своей простоте бросается в глаза частое обращение к природным элементам: свет — источник жизни, особенно в ранних произведениях; снег — символ тишины, сосредоточенности, а также опасности и забвения в других работах, таких как Час греческого, а в Не говорю прощай снег просто повсюду.

Последний частый элемент, который нельзя не заметить, — тело. Упоминаемое очень много раз, тело — молчаливый протагонист всех историй. Тело помнит, выражает то, чего ум еще не осознал, бунтует, свидетельствует, преображается, несовершенное и ограниченное. Тело оскорблено, ранено, истерзано, замучено, уничтожено. А верующий христианин, прочитав Вегетарианку или Человеческие поступки, не может не задаться вопросом о тайне его неустранимого достоинства. Тело — храм Духа, но прежде всего оно воплощено. Догмат о воплощении — тайна Иисуса Христа, Который Себя умалил, не побоялся отказаться от равенства с Богом, чтобы уподобиться людям и быть послушным даже до смерти (ср. Флп 2, 6–8).

Тело, благодаря событию Иисуса Христа, стало местом Откровения; так что говорит нам тело, когда с ним обращаются жестоко? Осознаём ли мы, что делаем, когда игнорируем его или даже разрушаем? Притча о последнем суде у Матфея (ср. Мф 25, 31–46) — вот настоящий критерий: герменевтический, нравственный и познавательный. Господь всегда спрашивает: «Когда ты дал Мне пить? Когда одел Меня? Когда накормил? Когда позаботился обо Мне?» Творчество корейской писательницы подходит к тому же вопросу с другой стороны: где были наша совесть и Христос, когда мы сокрушали, не слушали, ранили тело другого человека?

***

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Ср. K. Han, Convalescenza, Milano, Adelphi, 2019.

[2] Ср. ее же, La vegetariana, там же, 2016.

[3] Ср. ее же, L’ora di greco, там же, 2023.

[4] Ср. ее же, Atti umani, там же, 2017.

[5] Ср. ее же, Non dico addio, там же, 2023.

[6] Ср. ее же, Convalescenza, в Convalescenza, цит., 11–41

[7] Ср. ее же, Il frutto della mia donna, в Convalescenza, цит., 43–86.

[8] Там же, 77.

[9] Там же, 74 сл.

[10] E. Giannetta, Scrittura di connessioni, в Avvenire, 11 октября 2024 г., 19.

[11] K. Han, La vegetariana, цит., 21.

[12] Там же, 36.

[13] Там же.

[14] Много точек соприкосновения между этой частью и второй новеллой Выздоровления: пятно на коже в качестве исходного положения, эмоциональное отчуждение, растительный элемент, роль света как жизненного элемента, потребность женщины вернуться в первобытное состояние, чтобы вобрать в себя солнечное тепло, подобно растению, которое питается воздухом и солнцем.

[15] A. De Benedettis, Da Gwangju a Seul violenze penetrate nell’inchiostro, в il manifesto, 11 октября 2024 г., 12.

[16] Ср. D. Garrone, Le azioni simboliche dei profeti, https://letterepaoline.net/2012/09/18/le-azioni-simboliche-dei-profeti

[17] E. Giannetta, Scrittura di connessioni, цит., 19.

[18] G. Serio, Tra il corpo e il dolore con grazia ossessiva, в il manifesto, 11 октября 2024 г., 12.

[19] По-видимому, писательница имеет в виду образы Тристана и Изольды и Ланцелота и Гвиневры у Кретьена де Труа.

[20] K. Han, L’ora di greco, цит., 11.

[21] Там же, 106 сл.

[22] Там же, 104.

[23] Ср. там же, 89 сл.

[24] Там же, 96.

[25] E. Giannetta, Scrittura di connessioni, цит., 19.

[26] По некоторым оценкам, за несколько месяцев было убито 30 000 человек, многие подверглись заключению и пыткам.

[27] F. Musolino, Vince Han Kang, la voce discreta della fragilità, в Il Messaggero, 11 октября 2024 г., 22.

[28] K. Han, Atti umani, цит., 189.

[29] Там же, 11.

[30] E. Giannetta, Scrittura di connessioni, цит., 19.

[31] Так в тексте романа.