Опыт Христа у св. Игнатия Лойолы

18 декабря 1996 г. тогдашний генеральный настоятель Общества Иисуса был приглашен, чтобы прочитать лекцию на тему «Опыт Христа у св. Игнатия Лойолы» в часовне университета La Sapienza в Риме. Публикуя в 400-ый юбилей канонизации св. Игнатия перевод на русский язык этой лекции, которая вскоре после упомянутого события была напечатана в журнале La Civiltà Cattolica, желаем приблизить христологическую духовность святого из Лойолы в динамике, плодом которой стал выбор названия основанного им ордена – Общества Иисуса. Размышления о. Кольвенбаха звучат как никогда актуально в наши дни, в этом израненном мире, где Христос продолжает выбирать «последнее место» среди тех, кто сегодня принимает на себя удары насилия и несправедливости. 

***

Однажды, в окрестностях Кесарии Филипповой в Палестине, Иисус обратился с вопросом к группе из двенадцати человек: «а вы за кого почитаете Меня?» (Мф. 16,15). Вопрос – ясный и точный, который еще и сегодня обращен к нам. Правда, вначале Он спросил о чем-то более простом: что люди говорят о Нем? В этом случае Двенадцать могли ограничиться пересказом рутинных ответов. Но Иисуса не интересовали слухи или громкие слова, равно как и тщательно взвешенные формулы профессиональных богословов; Он настаивает на Своем желании получить от нас истинный ответ, который захватывает все наше существо. Этот ответ не должен быть поводом, чтобы сказать – или повторить – истины, полученные от других, воспроизводимые в книгах: нет, надо искренне ответить на вопрос: «А ты, что можешь сказать ты?».

Перелистывая двухтысячелетнюю книгу истории христианства, мы встречаем бесчисленное количество ответов – личных, новых и глубоко волнующих. Как-то было замечено, что фигура Будды, воспроизведенная тысячами изображений и скульптур, во всех случаях сохраняет неизменно те же самые черты, – тогда как обескураживающее разнообразие господствует в попытках запечатлеть лик Христов. Не только какой-нибудь Микеланджело или Дали, какой-либо иконописец или ваятель средневекового собора не имеют ничего общего между собой, когда пытаются сделать видимым лик воплощенного Слова, – но, прежде всего святые мужи и жены, черпая из личного опыта встречи с Иисусом, находили собственный, особый способ отвечать на вопрос Иисуса: «А ты, что можешь сказать ты?»

Несомненно, «один у вас Наставник – Христос» (Мф. 23,10), но Его фигура столь многообразна и Его личность столь неисчерпаема, что невозможно свести Его Лик к одному какому-то выражению; и, напротив, можно уловить её и остаться под впечатлением какой-то малой особенности той сокровищницы Благой Вести, какой является Христос. Он может быть бедняком для Франциска Ассизского, всемогущим Господом для византийского Востока, возлюбленным Женихом для кармелитанской школы или страдающим Рабом для какой-нибудь бедной общины в Латинской Америке: всякий раз речь идет о новом ответе на тот же самый вопрос, который ставит нам личность Иисуса. В таком духовном ансамбле находится и Христос св. Игнатия Лойолы.

Иисус Христос – Бог, Которому должно служить

В первый период своей жизни, Иниго Лопес де Лойола, родившийся в 1491 году, довольствовался тем, что был утонченным и живым молодым человеком, любителем элегантной одежды и красивой жизни, но – будучи истинным баском – он был сильно привязан к вере, которая побуждала его повторять все то, что вокруг него говорили о Иисусе. Чтобы получить от него личный ответ, Иисус воспользовался тем, что случилось около 24 мая 1521 года в Памплоне. Этот испанский город проснулся в тот день от звука французской трубы, предлагавшей почетную капитуляцию. Французские солдаты многочисленны, а испанский гарнизон, вот уже 18 месяцев не получающий денег, ненадежен – но дон Иниго из Лойолы навязывает свою волю: испанский гарнизон не сдастся никогда без сопротивления французскому нашествию. Во время убийственной артиллерийской дуэли вокруг крепости Памплона, Иниго устремляется в самые открытые места – чтобы направлять и уточнять цели, вплоть до того момента, пока после шести часов перестрелки, пушечный снаряд рикошетом от стены не поразит его в правую ногу ниже колена.

Раненый настаивает на том, чтобы вернуться в свой замок в местечке Лойола, где его ожидает долгое и мучительное лечение. Для развлечения он просить что-нибудь почитать. Привыкший погружаться с головой в романы на рыцарские темы, с большим неудовольствием он узнает, что библиотека может предложить ему единственно Жизнь Иисуса Христа и книгу житий святых на кастильском языке. Увлеченный, несмотря ни на что, золотой легендой о святом мужестве пресладкого Верховного Командующего, извечного Государя Иисуса, – Иниго начинает слышать зов иного Царя и задумывается. Книга – не объект обращения; важно то, что книга помогает открыть. И чтение, возбуждающее воображение выздоравливающего Игнатия, заставляющее его часами мечтать с открытыми глазами, с одной стороны, предлагает ему все то, что ему надо бы делать для служения некоей даме высокого положения, а с другой – побуждает его отдаться служению Иисусу, дабы совершать «великие дела», отличающие св. Франциска Ассизского и св. Доминика де Гусмана. Светские мечтания очаровывают, но оставляют привкус тщеславия, печали и пустоты. Увлекательная альтернатива служения Иисусу пробуждает в нем радость и удовлетворение, как если бы его жизнь обрела в этом свою полноту.

В таком чередовании волнующих его переживаний и в растущем осознании предстоящего ему служения, Игнатий постепенно открывает для себя полностью Иисуса Христа как своего Бога. Действительно, именно в опыте отсутствия смысла, неприятия существования и радости жизни на путях служения Иисусу осуществляется встреча со Христом. Новизной Игнатия станет не исповедание своей христологической веры – это будет вера Церкви – но видение Иисуса, неотделимое от его служения в конкретности апостольски ориентированных повседневных поступков, и образ жизни, несущий на себе знак ответа на вопрос Господа. Ответ, преобразованный в тройственное вопрошание, которое должно вести к свершению Иисусовой миссии: что я сделал для Христа, что я делаю для Христа, что я должен делать для Христа, Который из Творца соделался человеком, перешел от жизни к смерти – на Кресте – за мои грехи.

Христос – «один из Лиц Троицы»

Этот начальный опыт Игнатия обогащается затем погружением в жизнь со Христом, превращением в Его спутника, в самом реалистическом смысле «чистого служения Отцу», ведомого во всем Духом. Если мы попытаемся индивидуализировать в таковом опыте особенности Христа, которые Игнатий узрел и пережил – наше внимание привлекает прежде всего Христос как один из Лиц Троицы. С самого начала своего опыта переживания Бога – несомненно, под влиянием Жизни Иисуса Христа, написанной Лудольфом Картезианцем (скончавшемся в Страсбурге около 1377 года) – Игнатий открывает для себя Бога-Троицу. Его пламенное почитание Пресвятой Троицы отмечено растущей близостью, в которой присутствует неизменно дух глубокой почтительности в присутствии божественного Величия. Эта завороженность Троицей не станет, как в монашеской традиции, своего рода отдохновением, погруженностью в тайны созерцания Славы Божией; для Игнатия она преобразуется в созерцание всех сотворенных вещей, начиная с их животворящего и одушевляющего источника, каким является Божественная Троица.

Возможно, Игнатий стал первым в истории христианской духовности, кто прозрел Троицу как «Бога в действии», Бога труждающегося, Который продолжает наполнять вселенную и возбуждать активным образом во всем Свою жизнь для спасения человечества. Если монашествующий созерцает в духе, – Игнатий труждается в духе, прилепляясь всем сердцем к промыслу Пресвятой Троицы, отдаваясь послушно Троице, с тем чтобы его труды послужили во славу Троице. Таким образом преданность Троице в почитании Игнатия стремится увлечь за собой все человечество. Его почитание ищет одного только Бога, но не для себя исключительно, но и для всех своих братьев и сестер, – дабы сотворенные вещи, не дурные по себе, но зачастую уклонившиеся от человека, от их истока и начала, вернулись вместе с нами к их божественному смыслу.

В такой тринитарной перспективе Христос исходит от Бога. Достаточно изучить семантику Игнатия, чтобы констатировать, что христологические наименования у него вращаются вокруг Христа нашего Господа, Иисуса Христа, Христа, Господа, вечного Слова – гораздо реже Иисуса, и что таким образом Игнатий отказывается видеть Иисуса иначе, как в Его Величии Господа, одного из Лиц Троицы. Таким образом Слава, которая окружает величие Христа, – это не только неотразимая слава исключительного главы или ореол единственного в своем роде духовного учителя, – но Слава Господа, вечного начала всех вещей. Она никогда не может быть отделена или разъединена с полнотою своего божественного бытия, которая воссоединяет её с Отцом Небесным. Не имеет значения, сокрыта ли эта божественность в яслях или на кресте; неважно, воссияет ли она в Его слове или одесную Отца: Иисус для Игнатия – Господь, вечный Царь, ибо Он есть Слово Божие.

Как следствие, Игнатий не видит различия между Иисусом истории и Христом веры. Это никак не исключает напряженной страсти Игнатия ко всему тому, что окружает исторического Иисуса, Его слова и Его деяния, Его образ жизни и места, где Он обитал; все это служит для того, чтобы приблизиться к Тому, Кого он не перестает любить и воспевать в Его Величии извечного Господа. При таком подходе Иисус никогда не будет – как говорит сегодня кое-кто – всего лишь голосом среди множества голосов духовных учителей, мудрецов и пророков, – но всегда останется единственным голосом, светом и Истиной, ибо Иисус, как никто другой, находится в уникальной ситуации одного из Лиц Троицы.

Поскольку Христос Игнатия – один из Лиц Троицы, Он всегда соединен с Духом. Как и в современной западной культуре, уже в XVI веке появлялось искушение освободить Дух от Его христологической прикрепленности, возвращаясь к убеждению апостола Павла, что Господь есть Дух (ср. 2 Кор 3,17). В этой области Игнатий проявляет осторожность. Он не может забыть прискорбного опыта, приобретенный в 1527 году в Саламанке, где он был арестован и заключен в тюрьму, как alumbrado, один из «иллюминатов», которые верили, что они вдохновлены единственно Богом. «Ты, Игнатий, говоришь о твоем опыте Бога. Ныне никто не может приобрести его, если он не обучен богословским знанием или Духом Святым. Ты не говоришь во имя науки, следовательно, ты говоришь от Духа Святого». Игнатий молчит, так как если бы он сказал, что просветлен Духом, он оказался бы в опасной близости костров, зажженных Инквизицией, дабы угасить голоса этих «просветленных» Духом.

Игнатий хочет жить под водительством Духа, зная, как трудно зачастую различить то, что Дух вдохновляет и как легко оказаться объектом идеологического и религиозного манипулирования, – особенно когда доверие к Духу ведет к оттеснению на обочину христологии, а потому и экклезиологии. Крайне чувствительный к тайне Того, кто есть одно из Лиц Троицы, Воплотившегося, Игнатий открывает Дух уже не как чистый дух, действующий в некоем бесконечном пространстве, но неизменно как Дух, Который устремляется – от благой вести, данной Деве Марии, к личности Христа и в том же духовном порыве к Телу Христову, которое есть Церковь. Таким образом, духовный опыт Игнатия включается в диалектику Духа и Тела Христова, Духа, Который формирует и продолжает формировать Тело Христово, вдохновляя в конкретности нашей жизни – здесь и теперь – выбор и ориентацию, бывшие христовыми, чтобы сделать нас сформированными по образу Христа.

В своем опыте веры Игнатий открывает, что между тем, что Дух говорит в глубине меня самого и тем, что Евангелие и Церковь говорят мне извне – может существовать конфликт и напряженность; но они не могут не быть всего лишь временными и кажущимися, ибо в последнем итоге тот же самый Дух прорицает во мне Свое просвещенное слово, единственное и окончательное, и Он же – в том же движении – ведет и просвещает Церковь. Сопутствующий Христу в Его Духе, Игнатий знает, что он никогда не должен становиться всецело рациональным, рассчитывающим и упрощающим. – но должен оставаться открытым стремительности Духа, Который дышит, где хочет, во исполнение дела Христова: открытым энтузиазму, прекрасному и новому, что Дух не перестает возбуждать в Теле Христовом – Церкви, непрестанно соделывая новыми все вещи.

Из этого следует, что Игнатий движется в христологии видимого. Если Дух меня движет, это – видимая сторона земной жизни Христа, которая позволяет мне подтвердить подлинность этого движения Духа. Этой христологии видимого принадлежит также Тело Христова, т.е. Церковь. Игнатий не может уразуметь разделения, увидеть противостояние между Церковью харизматической и институционной: Церковь вся целиком – там, где дуновение Духа творит Тело Христа, Невесту, с её Иерархией и её авторитетом, с её благодатью и её законом, её пасхальной радостью и её Крестом, её харизматическим энтузиазмом и её институционным разумом, её Христом и её Наместником Христа: это тот же самый Дух, Который вдохновляет и ведет к всецелой истине. Такой подход Отцы Церкви называли «трезвым опьянением», а Игнатий – «духовным разумом», человеческим разумом, открывающим Христа, просвещенным светом веры в Духа Святого.

Но то, что истинно для Духа, истинно также и для Отца, с Коим Христос един в Троице. И опять – в своем опыте в Духе, Игнатий не может постичь Иисуса, отделенного от Своего Отца. Но доступ к Отцу Игнатий, – следуя традиции devotiо – обретает в деяниях и движениях Иисуса, раскрывая в них столько же богоявлений, веруя, что все моменты жизни Иисуса суть те же тайны, которые раскрывают саму тайну Бога.

Христос на пути ко Кресту

Отдельное, частность выражает то, что есть Бог, Отец Иисуса и наш Отец; частность – единственный путь к познанию универсального. Как сжать в лапидарной формуле это игнатьевское видение? В одной книге, опубликованной в 1640 году, её автор взял на себя этот труд и создал такую максиму: Non coerceri a maximo, contineri tamen a minimo, hoc divinum est. Перевод непрост, но смысл таков: «Не быть ограниченным самым великим, [и тем не менее] заключаться в самом маленьком — это и есть божественное». Если говорить в нашей перспективе: жить в масштабах универсального, и тем не менее действовать в отдельном – это есть божественное. Это есть тайна Христа, ибо Тот, Кто есть «Maximus», поверх всякого возможного предела, ничем не ограниченное Величие Божие, божественное Величие, которое ничто не в силах ограничить или остановить – находит себя в «minimo» плоти и сердца Слова, воплощенного в некоем точном месте Римской империи, в точное время нашей истории. В таком видении тайны Христовой Игнатий черпает свою линию поведения: следуя за Христом, погружаться в конкретную работу, согласно нашим возможностям и нашим силам, но с сердцем, устремленным к бесконечности Бога, Который являет «здесь и сейчас» обширные горизонты Своего плана спасения.

В своем истолковании отдельного, в коем раскрывается универсальное Того, Кто есть один из Лиц Троицы, Игнатий имеет свои предпочтения. Так, отправляясь от призыва, который он услышал, он выбирает те фрагменты Евангелий, которые лучше соответствуют его частной перспективе и которые образуют, так сказать, Евангелие от Игнатия. Изучая вблизи сделанный Игнатием выбор, сразу же убеждаешься, что его Христос – всегда в движении.Он находится в «пасхальном» состоянии: то есть, согласно этимологии слова, постоянно «переходит» – из города в город, из одного селения в другое, вплоть до свершения великого Перехода – Пасхи – в коем Он «переходит» для нас от жестокой и позорной смерти к радости вечной жизни. Созерцать Господа, одного из Лиц Троицы, в движении, в пути – это есть призыв отправиться в путь, где Он будет нашим спутником.

Таким образом, чтобы понять христологию Игнатия, необходимо лично войти в движение, которое она очерчивает. Даже когда Игнатий приглашает нас созерцать тайны детства Иисуса в простоте сердца, его созерцательный взор находит все в движении: Дева Мария и Иосиф – безостановочно в пути с Младенцем и ради Него; ангелы, волхвы и пастухи прибывают и удаляются, чтобы приветствовать того, кто послан от Бога, Его Отца, и кто – 30 лет – продолжает переходить с места на место, чтобы исполнить Свою миссию посланника. В качестве миссионера Благой Вести о пришествии Царства Небесного, Отца Его и Отца всех людей – Христос предпринимает свой вход в Иерусалим. Шестнадцать тайн, выбранных Игнатием, чтобы отметить этот вход, позволяют нам видеть Господа в разгаре деятельности. На этом пути «муки» как бы не существуют, о Кресте никогда не возвещается, – только в последней тайне Игнатий замечает, что в Иерусалиме не было никого, чтобы принять Его.

Икона Пантократора, Который ведет, – вот предлагаемый Игнатием выбор: пять мест Евангелия, которые раскрывают славу Сына Божия, пять других, которые подчеркивают Его чудотворные божественные деяния, ещё два, раскрывающие Его власть над грехом, два – дающие услышать Его, говорящего как божественную власть имеющего и, наконец, два, в коих Он посылает Апостолов, с тем чтобы на путях мира они продолжали миссию Господа. Затем, внезапно, Пантократор исчезает и его икона затемняется. По-прежнему остается путь, который следует пройти, и на этом пути продолжается оживленная деятельность, но Господь видит Себя осужденным на мучительную пассивность, которая лишает Его всего и всех. Даже на чисто лингвистическом уровне, Игнатий отмечает это «кенотическое» изменение, не пользуясь более именем, но обозначая Господа простым «Он». Тот, кто до этого момента развивал, будучи одним из Лиц Троицы, исключительную деятельность в словах и поступках, становится грамматическим субъектом глагола в страдательном залоге: «Он ведом Анной», или – чаще – прямым дополнением глагола в действительном залоге: «Его заставляют выйти вон».

Уже не Господь намечает свой путь, теперь другие влекут Его по пути «испытаний, тревог и скорбей» из одного места в другое, и божественное всемогущество раскрывается теперь в человеческом бессилии. Речь идет о выборе, который сделал Игнатий, привлеченный этой обезоруживающей тайной. Евангелисты раскрывают нам Христа более активного, Который не перестает своими словами или своим безмолвием обличать наложенную на Него несправедливость. Угол созерцания этого крестного пути у Игнатия – то, что Иисус претерпевает и не делает: Его отказ отвечать пред судом, отказ реагировать на провокации и заушения. Это правда, что Иисус несет крест, но Игнатий добавляет немедленно, что «Он не мог не нести его». Божественность Того, Кто есть один из Лиц Троицы, сокрыта, повторяет Игнатий; он не колеблется видеть уже в Созерцании Рождества, согласно свидетельству Евангелий детства, kenosis Слова, которое “не говорит” (infans) – и которое в тайнах Страстей испытает бессилие, на сей раз добровольно претерпеваемое: «…смотреть, как совершают путь, терпят лишения, как в крайней нищете рождается Господь, чтобы затем после толиких трудов и оскорблений <…> умереть на кресте» (Духовные Упражнения, п. 116).

Игнатий не сводит духовный поиск к некоему чувству привязанности ко Христу и даже не поднимает проблему человеческого страдания и смерти. Его взор всецело обращен на «уничижение» Христа, который страдает, на одного из Лиц Троицы, Творца и Спасителя, который претерпевает постыдность места казни и ненависти Своего народа. Божественность сокрывается, но не в чистой негативности. Имеется причина, которую Игнатий раскрывает в целом ряде «за», указывающих смысл пути, избранного Господом. Один из Лиц Троицы пострадал «за нас», «за меня», «за мои грехи», – дабы заполнить человеческое страдание Своим божественным присутствием, дабы спасти род человеческий, и все это – из-за любви.

Христос не переставал бороться со страданием, которое Он всегда почитал прискорбной действительностью и которое ощущал в себе самом с такой смертельной скорбью, что в Гефсиманском саду «Его одежды были уже обагрены кровью» (Дух. Упр., п. 290). Евангелисты вовсе не освящают эту прискорбную действительность, но сострадание Христа – Который страдает «с» нами и за нас – делает страдание святым. Обязавшийся следовать этим путем любви нас ради, Христос не оставляет своей миссии, не отказывается и не передумывает, когда Ему предстоит посредством страдания восторжествовать над страданием. Радикализм, с которым Игнатий предлагает нам этого Бога, который страдает и умирает, проявляется в меньшей степени в том, чтобы подчеркивать скорби и страдания как таковые, чем в том, чтобы настаивать на том обескураживающем выборе, который Бог совершил ради любви к нам. Здесь Игнатий, в своем опыте Христа, встречается с нашим инстинктивным сопротивлением, нашим почти инстинктивным отказом. «Весь Христос – мой Бог», напишет он в своем духовном дневнике, хорошо зная о человеческой наклонности творить себе Христа по своим меркам, – что оправдало бы наш отказ сопровождать Его на Его пути, куда бы Он ни шел, зная, что Его пути – не наши.

В таком смысле нам следует принять очевидное: в первое время Христос разочаровал Игнатия. От Того, Кто обладает всей властью на небе и на земле, Кто есть Царь вселенной изначала, – Игнатий, крайне чувствительный ко всякому величию и чести, должен был бы ожидать весьма значительных евангелизаторских успехов для блага самого Бога. Напротив, он встречает в Сыне Божием человека, который есть соблазн. У Христа есть все, чтобы возбуждать энтузиазм целых толп, чтобы мобилизовать элиту. Он способен преодолевать усталость и опасности, вступить в блистательную битву, которая должна завершиться блестящей победой. И сам Игнатий мечтает о чем-то исключительном и грандиозном – несомненно, для вящей славы Божией. Однако это не тот путь, который избрал Христос. Он возвестит пришествие Царства «в бедности, в уничижении и на Кресте».

Игнатия, в отличие от других учителей духовной жизни, кажется, не интересует то, что происходит в душе Христа, Его молитва и Его чувства. То, что для него имеет значение – это выбор, который Христос делает своим путем, в своем пасхальном переходе. Этот путь всецело ознаменован добровольной устремленностью к ненадежному и отверженному человеческому существованию. Такой выбор тем более удивляет, что Иисус принадлежал к тому слою общества, который – не будучи зажиточным или незначительным – имел возможность вести образ жизни скромный, но достаточно обеспеченный. Напротив, Сын Божий сознательно и свободно выбрал последнее место, устремившись в направлении, противоположном стимулу, который побуждает каждого из нас подниматься все выше, удаляясь от отверженных и остающихся на обочине, чужеземцев и бедняков разного рода. Крест – результат такого выбора. В этом причина того, почему Игнатий – часто обращаясь к Страстям Господа – может пользоваться при их описании крайней сдержанностью тона: ничего лирического, никакого полёта, ибо в глубине Крест говорит нам не о смерти, а представляет собой символ той участи, какую избрал один из Лиц Троицы. Во всём реализме происшедшего на Голгофе, Игнатий оказывает предпочтение прежде всего всецело исполненному любви выбору. Так он говорит о Творце и Распятом Господе.

Игнатий – подражатель Христу славы Божией ради

15 ноября 1537 года, на северной окраине Рима, в местечке на виа Кассия, которое еще и сегодня именуется «La Storta» (Поворот) – Игнатий встречает в видении своего Христа. Он несет крест, и Игнатий получает заверение, что Бог Отец ставит его рядом со своим Сыном, несущим крест, как со-путника в Его пасхальном шествии. Так он открывает Христа, который одновременно на последнем месте, которое Он избрал, и на самом первом месте вверху, которое по праву принадлежит Ему. Это не Иисус придумал последнее место: это люди, от Каина и далее приготовили его для наследников Авеля. Последнее место находится по эту сторону человека – на пределе бесчеловечного. Игнатий придает особое значение этой социальной принадлежности Христа – между теми, кто осуждены на нищету, кого угнетают, кто лишен всяческой свободы. И при всем том, на этом последнем месте лик Иисуса отсылает неизменно к Его тайне и позволяет прозревать Его божественность. Для Игнатия неизменно речь идет о Слове, воплощенном в полноте Его державности. В этом обезоруживающем пасхальном свете Игнатий осмеливается предложить выбор Христа, зная по личному опыту, насколько последнее место, презираемое и отталкивающее, абсолютным образом нас отвращает.

Если безумная любовь Господа к человеку побудила Его избрать безумие и соблазн последнего места, ведущего к смерти и распятию, – со-путник Христов не может предстать иначе, как безумным Христа ради, – раз служение Славе Божией пожелало избрать его. «Для большего подражания Христу, Господу нашему, и уподобления Ему в моих поступках, хочу и избираю бедность со Христом бедным, нежели богатство, унижения со Христом униженным, нежели почет, и более пожелаю быть сочтенным ненужным и безумным ради Христа, Который до меня был принят за такового, нежели считаться мудрым и разумным в сем мире» (Дух. Упр., п.167). Избрать то, что Христос избрал: но, подобно тому, как Христос совершил этот выбор, дабы исполнить – из-за любви – миссию, порученную Богом, Его Отцом, – так же и Игнатий не желает совершить этот выбор по собственному начинанию, но только если Христос призовет его избрать последнее место, чтобы наилучшим образом воздавать хвалу Тому, Кто во всем занимает первое место, Его Божественному Величию. Инициатива принадлежит Господу, Который труждается «здесь» и «теперь» в Своей Церкви, Своем народе и в событиях мира.

Со-путник Иисуса желает соединиться со Христом, Который неустанно труждается, дабы привести всех ко Отцу, дабы довести каждую сотворенную вещь до её полноты, повторяя всякий раз заново вызов, свершенный Христом, дабы со-трудничать с Ним для спасения мира. В силу этого избрания, со-путник Иисуса призван активным образом соучаствовать в этом занимаемом Им последнем месте, которое есть одновременно первое, достигая универсальности Троицы, Которая в ней обитает, обостряя всё то, что в нем есть самое подлинно «христианское». В своей личной встрече со Христом, Игнатий в конце концов сдался перед лицом очевидного, поняв: возвещать Благую Весть славы Пресвятой Троицы – в среде человечества, которое имеет о славе представление прямо противоположное – означает принять на себя вослед одному из Лиц Троицы Евангелие Креста; что не означает прежде всего желания страдать и умереть, но что изначально предполагает жить, полностью умерев для самого себя, дабы поставить себя на служение Христу во всем, – даже рискуя, подобно Ему, быть обвиненным в безумии – с тем чтобы слава Пресвятой Троицы воссияла в жизни наших братьев и сестер, и просветила наконец историю, которая уже исполнена Духом Христовым, действующим в ней. Эта пасхальная слава сообщит характерно игнатьевский оптимизм великому разнообразию призваний и миссий, в силу коих безумные Христа ради (обоего пола) соучаствуют в откровении безграничной любви Бога, воплощенного в личности и выборе Христа, одного из Лиц Троицы, Распятого.

Таким образом Игнатий отвечает на вопрос Иисуса: «А ты, что можешь сказать Мне ты?» Узрев и пережив во всех тайнах жизни Христа, Господа нашего, радостный свет воплощенного Слова, воссиявший в Том, Кто был распят и воскрес – Игнатий отвечает краткой фразой в своем духовном дневнике: ser todo mi Dios. Ты, Ты есть всецело мой Бог.